Признаюсь вам честно, я люблю революции. Ага. Есть у меня страсть такая, маленькая. Мне особенно нравится как первые беспорядки начинаются. Там ничего еще не ясно, кто-то бутылками бросается; по телевизору показывают город, а там - бронемашины, грузовики с пехотой. А ведь непонятно же, будет революция или усмирят там всех.
А как здорово на огонь смотреть! Это когда листовки жгут. Их уж завсегда будут жечь. Мне вот очень нравится на это смотреть, это как будто такое начало чего-то. Как в фильмах, которые ночью показывают — мужчина кладет руку на колено женщине, и через две минуты они... ну, любовью занимаются.
Я? Нет, что вы. Я никогда не жег листовки. И любовью не занимался. Что вы, мне как-то не довелось. Вот при других бы обстоятельствах, да в другое время, может и повязал бы себе какую-нибудь цветную ленточку. Ну так, приобщиться, знаете ли... но только если все тоже повяжут! А то нехорошо получится. И на площадь бы сходил... посмотрел бы. Со всеми.
Но гораздо лучше по телевизору смотреть. Это я раньше футбол смотрел всегда. Вот обязательно будет матч какой – так я пивка возьму, креветочек и за телевизор сяду, смотреть буду. А сейчас, знаете, как-то больше я по революциям... Оно все же интереснее будет. Там, в футболе, матч прошел – и сиди жди следующего, а как революция – так, знаете, интрижка появляется. Всегда может кто-то что-то учудить, любопытно, аж страсть, что ж дальше-то будет. Нет, ну футбол, я, конечно, тоже смотрю, но уже как-то реже, ежели новых репортажей нет.
"Мои друзья тоже любят революции..."Мои друзья тоже любят революции. Вот, бывает, соберемся мы с ними, Коля пивка принесет, Стасик – пиццу большую, у меня картошечка жареная дома, мы сядем, включим новости и смотреть будем. Так новости еще не начинаются, только реклама идет, а эти уже спорить начинают.
— Да дураки они там все, — кричит Коля, налегая на картошку. — Что они, поделить все не могут, чтоб по-человечески, по-людски было?
Коля такой. Он любит, чтобы было «по-людски». Коля невысокий, с добротным таким пузом, чуть лысеющий, с вечным пятном (от кетчупа) на груди и двумя (от пота) – под мышками. Он мужик хороший, на все руки мастер. То слесарем поработает, то водопроводчиком, то электриком. Сам из деревни какой-то, говорит, его отец всему научил. Он еще любит порассуждать, дескать, ежели он бы был в стране головой, он бы все поделил как надо, и всех бы научил по-человечески жить, как люди, чтобы как бы каждый сам делал что может, и все вместе друг с другом делились, по-хорошему, как свои. Он еще говорит часто, что люди дураки, потому что дураков выбирают себе в президенты, и что, мол, все в правительстве как один дураки или жадные, потому что не могут сделать так, чтобы все по-людски было.
Стасик обычно с Колей не соглашается.
— Да нет, Коля, не так тут все просто, — отвечает Стасик. — Дело не в том, что им чего-то не хватает. В этом случае, — Стасик машет бутылкой пива в сторону телевизора, — имеет место быть бунт, но бунт сытый. Им там всего хватает, они не ради еды на площадь вышли.
Стасик у нас тоже не промах. Стасик по образованию менеджер по чему-то там, колледж закончил, книжки читал. В очках ходит и с бородкой, как доцент. Любит цитировать всяких там журналистов и политтехнологов. Он парень ничего, с ним, знаете, можно поговорить о чем-то эдаком. Даже скорее послушать. У него работы нет, так он в компьютере все время сидит. Все начитается чего-то, то тут, то там, и рассказывает, мол, умный он. То сегодня о медицине, то завтра об актерском мастерстве, послезавтра о фрезеровке, потом о кораблестроении и так до усрачки. Нет, ну умный парень, да.
Вот он рассказывает, что если бы он был президентом, он бы построил идеальное общество «на основах лучшего из существующего», как он говорит. Мол, есть демократия, коммунизм, республиканство всякое, анархия, монархия, что-то там еще, я не помню что; в общем, все это имеет глубокую основу, и всем людям хорошо будет только тогда, когда кто-то умный и дальновидный (в этом месте Стасик всегда загадочно улыбался) возьмет лучшее от всех строев и создаст утопительное общество, при котором гражданин станет полноценным и сознательным членом общества, наравне со всеми, и у всех всего будет, короче, поровну. И этот новый строй сможет удовлетворить все потребности масла человека. Я до сих пор не понял, при чем тут масло. Стасик на эти вопросы не отвечает, только морщится презрительно. Мне иногда кажется, он сам не знает о чем говорит. Но он парень умный, конечно, да. Только работу никак не может найти. Но сообразительный.
— Не ради еды они на площадь вышли! — Стасик внушительно поднимает указательный палец, жирный от пиццы. — Они хотят быть гражданами современного правового общества, они хотят стабильного социума, они хотят юридической прозрачности и политической чистоты! Они борятся за свои права!
— Чего-то не пойму я, — чешет Коля пятерней лысеющий затылок. — Они, стало быть не голодные по-твоему? А это что?
Он тычет в телевизор, где начинается выпуск новостей. Идет экстренный репортаж с места беспорядков. Какие-то люди в красных куртках бегают по площади и кричат что-то на непонятном языке. Около десятка человек методично переворачивает мусорные баки, и содержимое расстилается пестрым ковром по брусчатке. Где-то неподалеку горят общественые туалеты.
— Это сознательная проекция напряжения внутренного протеста социальной группы — в данном случае народа — на то, что принадлежит власти в лице муниципальных служб, то бишь, на туалеты. — Стасик не смотрит на Колю, отвечает без интереса; его внимание сосредоточено на экране. — Таким образом они, как бы, сигнализируют власти о том, что пора что-то менять.
— Сортиры жгут? Что-то неясно мне, чего ты сейчас наплел, но я точно уверен в том, что сытый человек ничего жечь не будет. У них же есть что пожрать, есть одежда, где жить. Зачем же мусорники ворочать?
— Вот бактерии в тебе заводятся, Коля, — говорит Стасик флегматично. — У тебя живот начинает болеть. Значит ты делаешь что-то неправильно. Это вот как бы тоже такой сигнал о том, что надо что-то менять.
— Ну, ядрена-матрена, это ж не бактерии, все-таки люди же... Можно как-то по-человечески, по-людски...
Я в их спор не вмешиваюсь. Я пиццу ем. Вкусная. Мне нравится когда так вот все, как сейчас — сидишь, закусываешь, пивко потягиваешь, по телевизору репортаж интересный, там что-то новое опять учудили. Эти двое спорят. Завтра я пойду на работу, мне вставать в восемь утра. Вечером я приду домой, и нажарю картошки, и позову опять Колю и Стасика. На выходных пойдем на шашлыки, в футбол поиграем. В революцию мы играть не умеем, поэтому в футбол. А на следующей неделе... там, думаю, не слишком сильно все будет отличаться.
Хорошо-то как. Эх, вот бы ничего так и не менялось.