Кожа

Они сидели уже на лестнице, теперь сами понимая, что пропали. Они нервно глядели в окно, но в окне не было видно ничего кроме узкого колодца двора дома номер двести пять по Восьмой улице. Над городом нависало безжизненное серое небо. В небе не было ничего кроме ворон.
На кухне сидеть было опасно - слишком тонкие стены, соседи все слышали. Поэтому на кухне они обычно молчали. Сидели за обычным столом, покрытом обычной голубой клеенкой в обычный идиотский голубой квадратик, и обыкновенно молчали. Обычно они зажигали на кухне газ чтобы было хоть немного теплее, поскольку собственного тепла им не хватало. Обычно курили, тушили бесконечные окурки в бесконечных пепельницах, выбрасывали эти пепельницы, делали новые из консервных банок. Пили дешевый горький чай из фарфоровых кружек с нарисованными цветочками. Жгли газ. Молчали. Обычно.
Так проходило время.
Но недавно они начали говорить. Молчать они уже не могли.
Что-то случилось когда Марк пошутил. Это выглядело так дико и нелепо среди общей гнетущей тишины, среди душного страха, что они молча смотрели на него, не в силах понять, что это такое - человек шутит? Действительно? Так непривычно было слышать среди шума автомобилей и гула заводов что-то человеческое. Так же непривычно, как увидеть цветок, пробивший собой дорожное покрытие и цветущим пятном расплывшийся на пыльном асфальтном полотне.

Сами того не замечая, трое друзей начали разговаривать друг с другом...

Сами того не замечая, трое друзей начали разговаривать друг с другом все чаще. Они говорили и говорили. Как вполголоса на улицах, оглядываясь, чтобы их никто не заметил. Говорили о том, что они чувствуют, как они боятся, как бы им хотелось быть самими собой. Как бы им хотелось смыть этот страх с собственной кожи. О том как им все надоело. Они не могли больше терпеть, и теперь они говорили на кухне.
Соседи все слышали, конечно. Когда мало говоришь, слух развивается очень хорошо. Они и сами неплохо слышали, и часто до их слуха доносилось как соседские уши шуршат по дешевым обоям, как дряблые соседские лица напрягаются в попытке уловить каждую букву их разговора. Что уж там, сами дешевые обои на стенах были ушами.
И вот, они сидели на лестничной клетке и понимали, что все кончено. Скоро приедут и за ними. Это случилось когда Ян, сидя на кухне, в сердцах ляпнул чуть громче, чем следовало:
- Мне это все надоело.
Потом, испугавшись, собственного голоса, добавил почти шепотом:
- Вот, я опять боюсь, а я не хочу. Страшно мне до чертиков, не могу ничего поделать. Хочется быть собой, знаешь? Сколько лет назад это было? Пятнадцать? Двадцать?
- Что?
- Ну... когда было нормально. Не как сейчас.
- В смысле - не страшно?
- Да.
- Я не помню.
- И я не помню. И какой сейчас год не помню. И кто я вообще такой - тоже не помню. А хочется вспомнить, ужасно хочется.
Марк, конечно, был согласен с ним, и Инга тоже. Но они об этом молчали. Или шептались в темноте по вечерам, когда были уверены, что подушки и тонкие нестираные одеяла могут заглушить их шепот. Или надеялись на то, что их шепот можно принять за шелест листьев на деревьях. Они никогда не были уверены в том, что остаются одни - даже в одиночестве. Ян продолжал:
- Знаешь, мне кажется, что я никогда не смогу быть чистым. Как будто пропитался всем этим ужасом. Я так не хочу. У меня когда-то давно - вот тогда, сколько-то лет назад, я на восьмом году после переворота перестал уже считать, - у меня был отец. Он был книгочеем и архивариусом, работал в Большом архиве. Учил меня читать и писать. Говорить правильно. У нас дома всегда были книги... Когда после переворота объявили Большое Смирение, он сказал, что не может с этим мириться. Что это не эпоха братства, как заявляли верхи, а эпоха лжи и ужаса, и он не может позволить себе чтобы его дети жили в таком мире. Мне тогда было лет одиннадцать, я не понимал, о чем он говорит, и не понимал, почему он ушел в тот вечер. Только потом понял. Хотя, нет, наверное, это я только сейчас понимаю.
Ян помолчал. Его не перебивали.
- Я помню как мама плакала, кричала, что его там убьют на площади, что умоляла его никуда не ходить, просила его подумать о семье, о детях, хватала его за руки. Он все равно ушел. Сказал, что совесть ему важнее, - Ян вздохнул. - Не знаю, хорошо это или плохо. Он так и не вернулся. Ничего ему не дала эта совесть. Похоронили его, как и всех, неизвестно где...
- Подожди, подожди, - пробормотал Марк, потирая лоб. - Нет, не укладывается... вас же с мамой тоже должны были того... забрать. Раз он пошел тогда на протесты. Как так вышло, что ты жив?
- Он же был архивариусом. Я потом только узнал, от мамы, под большим секретом, незадолго до ее смерти. Он уничтожил все документы о своей семье в Большом архиве в ночь перед протестами. Видимо, знал, что не вернется. Я с тех пор незаконнорожденный... Незаконнорожденный, понимаешь?
В это мгновение они услышали быстрый топот за стеной. Может быть, соседка побежала к телефону, а может быть у нее убежало молоко. Они не знали этого, но знали, что в квартире оставаться уже небезопасно.
И вот, они сидели теперь на лестнице, боясь выйти на улицу - могло оказаться, что за дверью подъезда их ожидает человек в штатском.
- Вам не стоит здесь оставаться, - сказал Ян. - Идите.
- Мы никуда не уйдем, - прошептала Инга. Прошептала просто по привычке.
- Идите уже. Бог с вами.
На лестнице оставаться было тоже небезопасно. Соседские двери были не толще их стен, но в дверях еще находились всевидящие глазки.
- Идем, идем, - поторопил его Марк, - чего ты встал?
Ян не отвечал. Он задумчиво крутил в руках перочинный ножик.
- Идем!
Марк схватил Яна за рукав и потащил его к лестнице. Тот вырвал руку, зло посмотрел на Марка.
- Я не пойду.
- Ты что, с ума сошел?
Ян молчал. Засунул руки в карманы. Марк смотрел на него с недоумением и злостью и вдруг понял.
- Идиот, - прошипел он. - В героя поиграть захотел? Отцовские подвиги вспомнил? Дурак. Сейчас весь город на ушах стоять будет. Нас с Ингой найдут. Что нам делать? Ты о нас подумал, кретин?
- Поэтому я советую вам убегать, - ответил Ян, отвернувшись. - Я уже решил.
- Решил он! Ты посмотри на него, Инга! - Марк уже сорвался на крик, который эхом отдавался в пустом подъезде. Громкий голос звучал дико среди бетона, привыкшего к тишине. - Он думает, что ему это так обойдется! Он у нас герой!
Инга смотрела на Яна испуганно.
- Ян, ты... что ты решил сделать?
Яну было тяжело смотреть на Ингу; он против собственной воли повернул голову и нашел взглядом ее глаза.
- Я решил, что хватит с меня.
На лице Инги был испуг. Испуг и неверие.
- Вы не понимаете, ребят... - Ян зажмурился, потер глаза, пытаясь собраться с мыслями. Собраться с мыслями не получалось. В общем-то, ему и не особо хотелось что-то объяснять сейчас, оправдываться, как будто он был виноват в собственных переменах. Вдалеке взвыли сирены.
- И черт с ним, с этим придурком! Инга, идем! - Марк схватил Ингу за руку и потащил вниз.
Ян смотрел им вслед, пока те не скрылись за лестничным пролетом. Было слышно как внизу заскрипела и хлопнула дверь подъезда. Сирены все приближались, привычный страх наваливался как морок.
Ян не спеша достал папиросу, дунул в мундштук, помял в руках, сунул в рот. Закурил. Вздохнул, тоскливо посмотрел в окно на серое небо, по которому черной дробью плыли вороны. В грязном, замызганном подъездном окошке, слишком маленьком чтобы в него можно было просунуть голову, было видно дерево, черное и голое. Ян слышал сирены, он знал, что те уже в соседнем квартале. Он слышал сирены, и слышал тишину, привыкшую быть в этом подъезде, и как кричала тишина, разрываемая тонким и горячим лезвием полицейских сигналов. Он слышал как соседи суетливо набрасывали цепочки на двери, как проверяли, хорошо ли заперли замки, суетливо шарахались от двери и замирали в ватной тишине одинаковых квартир. Устрицы.
Яну было страшно. Страшно как никогда. Потной рукой он сжимал в кармане перочинный ножик. Ноги были ватными. Ему стоило нечеловеческих усилий заставить их двигаться. Сделал неуверенный шаг, потом другой; тяжело опираясь рукой на грязные перила, он спускался по лестнице. Один раз промахнулся мимо ступеньки и чуть не упал, едва удержавшись на дрожащих ногах. Папироса прилипла к нижней губе, на лбу появилась испарина. Только сейчас он понял, насколько же он боится.
Сирены выли уже оглушительно громко, совсем рядом с домом. Ян стоял у двери подъезда, сердце его гулко билось где-то в животе, майка намокла от пота и прилипла к спине. Он сорвал ее с себя, бросил на пол. Тяжело навалился на дверь.
После темноты подъезда серый дневной свет больно ударил по глазам, но он увидел, как выстроились цепью перед домом темно-зеленые казенные автомобили. Было холодно, ветер пронизывал до костей. Полиция Молчания и какие-то люди в штатском выбегали из автомобилей.
- Эй! - хотел Ян крикнуть им, но его горло пересохло и выдало сдавленный хрип. - Мать вашу, смотрите сюда!
Он и сам не заметил, как в его руке оказался перочинный ножик с перламутровой ручкой. Полиция бежала через весь двор к нему. Он понимал, что времени у него осталось мало, буквально несколько секунд.
Втайне он даже мечтал об этом, как мечтают люди о дурацких и геройских поступках. Его воображение рисовало ему упоительные картины о самопожертвовании, о безымянном его подвиге перед самим собой. Он был уверен, что и Марк, и Инга мечтали о том же самом. Оказывается, быть героем в жизни куда сложнее. Ян плохо соображал от страха, но он заставил себя думать только о том, что он собирается сделать. Ян закусил губу и приложил нож к бедру.
Дальше все происходило как в замедленной съемке: он увидел как двое полицейских остановились и какими-то неестественно медленными движениями потянулись к табельному оружию, еще двое бежали к нему, но уже очень медленно, как будто сквозь туман. Его собственное тело тоже будто продиралось сквозь вязкий кисель, как во сне, когда ты убегаешь от чего-то, но тело становится тяжелым и непослушным, но все же Ян был быстрее. Он напряг все свои силы, резким движением рванул нож наискосок и вверх к плечу. Хлынула тяжелая темно-красная кровь. Невероятная боль пронзала его тело, но он оставался в сознании. Так и должно было быть.
Он бросил на землю нож, с удивлением наблюдая как медленно тот летел вниз. Казалось, что время замерзает на холодном ноябрьском ветру. Он просунул пальцы в края раны и изо всех сил рванул в стороны. Люди в штатском замерли, и очень медленно полицейские поднимали оружие. Ян выворачивал наизнанку свою кожу, раздеваясь, пытаясь скинуть ее как чешую, как старую и грязную одежду, вонючую, пропитанную потом и страхом. Он снимал с себя кожу и чувствовал как уходили сомнения и отчаяние, и ужас последних лет, и боль уходила вместе с ними. Оставалось только непонятное чувство... вины?
Уверенным движением, как грабитель снимает маску, он поддел пальцами кожу на подбородке и рванул вверх, обнажая мясо и белеющие кости; содрал кожу со спины, с ног, оборвал с себя лоскуты кожи там, где они еще свисали с него тряпьем. Он остался перед ними, голый, когда услышал выстрелы. Боли уже не было, он ощущал только сильные толчки, в грудь и в ногу. Он пошатнулся, поскользнулся на собственной коже и упал в лужу крови.
Время очнулось и двинулось вперед со стремительной неумолимой силой. Кто-то кричал. Мимо него пробежали люди в форме, скрывшись в темноте подъезда. Какой-то человек с пистолетом посмотрел на него сверху вниз и два раза выстрелил Яну в голову. Боли по-прежнему не было. Ему казалось, что ему вообще не принадлежит чувство боли, и никогда ему не принадлежало.
Яну стало смешно. В своих далеких дурацких мечтах он надеялся, что это будет выглядеть как-то... красиво? Он мечтал о том, как свободный и светлый, он будет лежать посреди улицы и смотреть в холодное серое небо, на пролетающих ворон, и его душа будет стремиться к ним, к черным птицам, которые унесут его с собой, далеко отсюда, где нет боли и страха. Но этот грязный двор, и дерево это дурацкое плохо увязывались в его голове с собственными представлениями о подвигах. Шевелиться он уже не мог, тело ему не принадлежало. Это было чужое тело; и перед своими глазами он видел только людей в форме и бетонный козырек подъезда. Ему это показалось нелепым и смешным.
И это было такое легкое чувство - снять с себя кожу, на которую налипали все его грехи, грязь, стыд, позор, отвращение, мерзость. Темная пелена застлала его глаза, и он был этому рад. Только несколько пар глаз видели как из двора дома двести пять по Восьмой улице выносили и грузили в спецмашину немое тело под простыней. Город укрывал свинец серого неба, разрезаемого воронами. Несколько пар глаз благодарили тяжелое одеяло над головой, что это не они, и это не их. Человек под простыней улыбался застывшим лицом. Человек под простыней был мертв.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я никогда не отвечаю на флэшмобы

От Liora Miyavi Ishihara

1. Какую книгу ты читал последней? о чем она?

"Правила дорожного движения Украины". Ты не поверишь, о правилах дорожного движения Украины.

"Чевенгур" Платонова читал. Это книга о людях. Принято считать ее антиутопией, пародией на ранний Советский Союз. Мне кажется, что это книга о людях, живущих в смутное и тревожное время, и оттого беспокойных, ищущих. Она была бы такой, будь она написана о чем угодно. Кстати, язык там потрясающий.

2. Какая у тебя любимая настольная игра?

Русская рулетка на раздевание. Серьезно. И "бутылочка". А другие настолки быстро надоедают.

3. Цель на ближайшее будущее?

Получить права, добиться хитрого финта ушами на работе, похудеть, обрести просветление.

4. Во время подготовки к свадьбе, каковы были твои обязанности?)

Эмм... практически все. Заказывал все, что нужно, нанимал людей, организовывал. Намотался на всю жизнь вперед.

5. Какой р-н города тебе нравится и за что?)

Алексеевка - за то, что там всегда случалось что-то хорошее, Холодная Гора - за воспоминания, Северка - за хардкор, Пушкинская - за анимку, а потом за театры, район Научной - за институт. Как-то так. :3

6. Как часто смотришь на звезды?

Когда как. Иногда - вообще не смотрю, иногда - постоянно. Через год купим телескоп, вот тогда будет радость. :3

---

Не вернешься (Другой псалом)

Ветер за окном кричит, волком воет в печной трубе. Тихо тикают часы. Трещит огонь в камине.

– Смотри, смотри, снежок старенький! – из прихожей, на ходу роняя обувь бежит Сережа. – Смотри, мам, снежок с палоцкой, старенький!

– Опять ты придумываешь, – ласково гладит его по голове Арина. – Фантазер.

«Фантазер», говорит она, и от ее мягкого, чарующего голоса, как будто светлее становится в доме.

– Ой, опять размок, – расстраивается Сережа, глядя на лужицу в ладошке. – Мама, я пойду еще поймаю!

– Пойдем лучше чай пить, – говорит Арина, расстегивая на Сереже капюшон.

Воет ветер в печной трубе. Тикают часы. Трещит огонь в камине.

Арина разливает чай по чашкам, а я смотрю на ее руки, тонкие, ловкие, с такими красивыми пальцами. Ее профиль в свете камина кажется волшебным, и все вокруг кажется будто рожденным взмахом палочки седого волшебника.

"– Иди сюда, Сережа, – говорю я малышу..."

– Иди сюда, Сережа, – говорю я малышу, усаживаю его себе на колени. – Ну что ты так насупился?

– Я не хотю к тебе, ты плохой, – говорит мне Сережа и отворачивается обиженно.

– Чем же я тебе так не понравился? Я тебе конфеты привез, а ты обижаешься.

– Я не хотю твоих конфет. Ты плохой. Вот приедет папа, и убьет тебя.

– Сережа! – грозит пальцем малышу Арина.

– А если он убьет меня, то и конфет я тебе не привезу больше. Ты разве не хочешь конфет?

Сережа молчит. Арина смотрит на нас укоризненно.

– Хотю. Все равно папа приедет и прогонит тебя.

– Ну и ладно, - я улыбаюсь и угощаю Сережу конфетами. – Приедет и прогонит.

«Не приедет», завывет ветер в печной трубе. «Не приедет», тикают часы. «Не приедет», трещит огонь в камине.

И я тоже знаю, что не приедет папа. И Арина знает. Она ведь слышит, как воет ветер. Она слышит, как трещит огонь в камине. Уже долгих три года.

– Почему ж он меня прогонит? – спрашиваю я у Сережи.

– Потому сто ты маму обижаешь, – говорит малыш.

– Сережа! – говорит Арина с упреком, а я смеюсь и смотрю на Сережу. У него мамины глаза.

– Обижаешь, еще как, – говорит Сережа. – Вот вы думаете, я не вижу ницего, а я все вижу! Я вижу, мама грустная, когда на тебя смотрит. Она плакать хоцет. Значит ты ее обижаешь.

– Извини, пожалуйста, – говорит мне Арина. – Он иногда бывает невыносим.

– Ничего, – улыбаюсь я ей и беру Сережу на руки. Он совсем легкий.

– А вот папа приедет и привезет маме платье! – убеждает меня Сережа, уплетая конфеты. – Самое-самое красивое платье привезет! А мне он привезет настоящую всамделишную саблю! А тебе ничего не привезет, он приедет и прогонит тебя!

– Хорошо, пусть приезжает, а мы угостим его конфетами, – смеюсь я.

«Не приедет», утомился ветер в печной трубе. «Не приедет», тикают часы. «Не приедет», стихает пламя в камине.

Мы лежим у камина, глядим, как тлеют угли. Она кладет мне голову на плечо, а Сережа сопит, уснув у меня на руках. Время замерло, и даже часы стыдливо притихли, отступив перед величием долгой зимней ночи.

– И ты не уезжай, – говорит мне Арина. – Хватит. Не бросай меня одну.

– Милая, я совсем ненадолго. Скоро кончится метель, и я вернусь.

– Не вернешься. Я чувствую, что не вернешься. Оттуда не возвращаются.

Она прижимается ко мне, и я чувствую, как она дрожит.

– Вернусь, милая. Я вернусь обязательно. Я привезу Сереже сереже настоящую всамделишную саблю, а тебе привезу самое-самое красивое платье на свете. И мы будем пить чай с конфетами.

Мы сидим у камина, смотрим, как тлеют угли. Я вернусь, обязательно вернусь.

«Не вернешься», шепчет шорох в трубе. «Не вернешься», тикают часы. «Не вернешься», шелестят угли в камине.

---

Космопочта

Здравствуй, любимая Т.

Как ты там? Соскучилась? Это ничего, я скоро вернусь к тебе. Надеюсь, у тебя там все хорошо. У нас сегодня отказала четвертая дюза, но мы ее починили. Пока все идет в штатном режиме. В следующий раз напишу тебе, надеюсь, уже с орбиты Сатурна.

Знаешь, я вчера был на Луне.

Ходил-ходил - нет там американского флага. Все обыскал - нет и точка. Зато там стоит хоругвь Звездного флота Космических Котов. Ага. А по лунной пыли бегают астрокотята. Они милые такие в своих скафандриках.

Астрокотята никогда не болеют и не грустят. Они не умеют. Они ходят по Луне, едят кокосы, вырастают в здоровых и сильных Космических Котов и улетают к лямбде Скорпиона. На Шауле у них доки, там они выбирают себе корабли и улетают в другую галактику. А на Луне у них кокосовые плантации.

Ты представляешь, что они учудили? Если астрокошке грустно или болит что-то, у нее под подушкой появляются голубые зерна. Как зерна кофе, только светло-голубые и светятся. Три, четыре если им очень уж паршиво становится. Они берут эти зерна и зарывают на Луне. Поэтому Луна и светится ночью. У нас ученые дураки, думали это солнечный свет отражается. Фиг там, ученые ничего не знали про Космических Котов. А Солнце - это вообще отдельная тема, я тебе потом расскажу.

Из этих зерен вырастают кокосы. Представляешь? Я никогда не видел кокосов на Луне. На каждом кокосе написано имя того, кто посадил зерно. Астрокошки едят эти кокосы и становятся сильными и счастливыми.

Я никогда бы и не думал, что Луна - это просто кокосовая плантация. Чего мы еще не знаем о мире?

Т., дорогая, загляни утром под подушку, хорошо? Как только найдешь зерна - складывай их в вазу, отдашь мне, когда я вернусь. Я привезу тебе потом с Луны кокосов с твоим именем.

Я все время думаю о тебе, любимая. Напиши мне обязательно.

А.

@музыка: Moonlight - Meren-Re (rapsod)

---

Beata pudicitia

Признаюсь вам честно, я люблю революции. Ага. Есть у меня страсть такая, маленькая. Мне особенно нравится как первые беспорядки начинаются. Там ничего еще не ясно, кто-то бутылками бросается; по телевизору показывают город, а там - бронемашины, грузовики с пехотой. А ведь непонятно же, будет революция или усмирят там всех.
А как здорово на огонь смотреть! Это когда листовки жгут. Их уж завсегда будут жечь. Мне вот очень нравится на это смотреть, это как будто такое начало чего-то. Как в фильмах, которые ночью показывают — мужчина кладет руку на колено женщине, и через две минуты они... ну, любовью занимаются.
Я? Нет, что вы. Я никогда не жег листовки. И любовью не занимался. Что вы, мне как-то не довелось. Вот при других бы обстоятельствах, да в другое время, может и повязал бы себе какую-нибудь цветную ленточку. Ну так, приобщиться, знаете ли... но только если все тоже повяжут! А то нехорошо получится. И на площадь бы сходил... посмотрел бы. Со всеми.
Но гораздо лучше по телевизору смотреть. Это я раньше футбол смотрел всегда. Вот обязательно будет матч какой – так я пивка возьму, креветочек и за телевизор сяду, смотреть буду. А сейчас, знаете, как-то больше я по революциям... Оно все же интереснее будет. Там, в футболе, матч прошел – и сиди жди следующего, а как революция – так, знаете, интрижка появляется. Всегда может кто-то что-то учудить, любопытно, аж страсть, что ж дальше-то будет. Нет, ну футбол, я, конечно, тоже смотрю, но уже как-то реже, ежели новых репортажей нет.

"Мои друзья тоже любят революции..."

Мои друзья тоже любят революции. Вот, бывает, соберемся мы с ними, Коля пивка принесет, Стасик – пиццу большую, у меня картошечка жареная дома, мы сядем, включим новости и смотреть будем. Так новости еще не начинаются, только реклама идет, а эти уже спорить начинают.
— Да дураки они там все, — кричит Коля, налегая на картошку. — Что они, поделить все не могут, чтоб по-человечески, по-людски было?
Коля такой. Он любит, чтобы было «по-людски». Коля невысокий, с добротным таким пузом, чуть лысеющий, с вечным пятном (от кетчупа) на груди и двумя (от пота) – под мышками. Он мужик хороший, на все руки мастер. То слесарем поработает, то водопроводчиком, то электриком. Сам из деревни какой-то, говорит, его отец всему научил. Он еще любит порассуждать, дескать, ежели он бы был в стране головой, он бы все поделил как надо, и всех бы научил по-человечески жить, как люди, чтобы как бы каждый сам делал что может, и все вместе друг с другом делились, по-хорошему, как свои. Он еще говорит часто, что люди дураки, потому что дураков выбирают себе в президенты, и что, мол, все в правительстве как один дураки или жадные, потому что не могут сделать так, чтобы все по-людски было.
Стасик обычно с Колей не соглашается.
— Да нет, Коля, не так тут все просто, — отвечает Стасик. — Дело не в том, что им чего-то не хватает. В этом случае, — Стасик машет бутылкой пива в сторону телевизора, — имеет место быть бунт, но бунт сытый. Им там всего хватает, они не ради еды на площадь вышли.
Стасик у нас тоже не промах. Стасик по образованию менеджер по чему-то там, колледж закончил, книжки читал. В очках ходит и с бородкой, как доцент. Любит цитировать всяких там журналистов и политтехнологов. Он парень ничего, с ним, знаете, можно поговорить о чем-то эдаком. Даже скорее послушать. У него работы нет, так он в компьютере все время сидит. Все начитается чего-то, то тут, то там, и рассказывает, мол, умный он. То сегодня о медицине, то завтра об актерском мастерстве, послезавтра о фрезеровке, потом о кораблестроении и так до усрачки. Нет, ну умный парень, да.
Вот он рассказывает, что если бы он был президентом, он бы построил идеальное общество «на основах лучшего из существующего», как он говорит. Мол, есть демократия, коммунизм, республиканство всякое, анархия, монархия, что-то там еще, я не помню что; в общем, все это имеет глубокую основу, и всем людям хорошо будет только тогда, когда кто-то умный и дальновидный (в этом месте Стасик всегда загадочно улыбался) возьмет лучшее от всех строев и создаст утопительное общество, при котором гражданин станет полноценным и сознательным членом общества, наравне со всеми, и у всех всего будет, короче, поровну. И этот новый строй сможет удовлетворить все потребности масла человека. Я до сих пор не понял, при чем тут масло. Стасик на эти вопросы не отвечает, только морщится презрительно. Мне иногда кажется, он сам не знает о чем говорит. Но он парень умный, конечно, да. Только работу никак не может найти. Но сообразительный.
— Не ради еды они на площадь вышли! — Стасик внушительно поднимает указательный палец, жирный от пиццы. — Они хотят быть гражданами современного правового общества, они хотят стабильного социума, они хотят юридической прозрачности и политической чистоты! Они борятся за свои права!
— Чего-то не пойму я, — чешет Коля пятерней лысеющий затылок. — Они, стало быть не голодные по-твоему? А это что?
Он тычет в телевизор, где начинается выпуск новостей. Идет экстренный репортаж с места беспорядков. Какие-то люди в красных куртках бегают по площади и кричат что-то на непонятном языке. Около десятка человек методично переворачивает мусорные баки, и содержимое расстилается пестрым ковром по брусчатке. Где-то неподалеку горят общественые туалеты.
— Это сознательная проекция напряжения внутренного протеста социальной группы — в данном случае народа — на то, что принадлежит власти в лице муниципальных служб, то бишь, на туалеты. — Стасик не смотрит на Колю, отвечает без интереса; его внимание сосредоточено на экране. — Таким образом они, как бы, сигнализируют власти о том, что пора что-то менять.
— Сортиры жгут? Что-то неясно мне, чего ты сейчас наплел, но я точно уверен в том, что сытый человек ничего жечь не будет. У них же есть что пожрать, есть одежда, где жить. Зачем же мусорники ворочать?
— Вот бактерии в тебе заводятся, Коля, — говорит Стасик флегматично. — У тебя живот начинает болеть. Значит ты делаешь что-то неправильно. Это вот как бы тоже такой сигнал о том, что надо что-то менять.
— Ну, ядрена-матрена, это ж не бактерии, все-таки люди же... Можно как-то по-человечески, по-людски...
Я в их спор не вмешиваюсь. Я пиццу ем. Вкусная. Мне нравится когда так вот все, как сейчас — сидишь, закусываешь, пивко потягиваешь, по телевизору репортаж интересный, там что-то новое опять учудили. Эти двое спорят. Завтра я пойду на работу, мне вставать в восемь утра. Вечером я приду домой, и нажарю картошки, и позову опять Колю и Стасика. На выходных пойдем на шашлыки, в футбол поиграем. В революцию мы играть не умеем, поэтому в футбол. А на следующей неделе... там, думаю, не слишком сильно все будет отличаться.
Хорошо-то как. Эх, вот бы ничего так и не менялось.

@музыка: Daniel Lanois - Fire

---

О псах и египетских пирамидах

Все дело в том, что однажды я обогнал собаку.


На дворе стояла весна. Ветер приносил с собой пряный и свежий запах листвы. Я был маленький. Совсем маленький, года три или четыре. Мои родители были в гостях у друзей. Вы знаете, как это бывает. У каждого из нас в детстве был такой случай, когда первый раз в жизни родители берут вас с собой в гости. Когда тебе три года, и за всю жизнь ты не видел мира дальше собственной комнаты, то тебе и общественный туалет покажется чудом света вроде египетских пирамид. Собственно, для тебя не будет никакой разницы между сортиром в центре города и египетскими пирамидами. Все, что выходит за рамки твоей квартиры для тебя автоматически приравнивается к чуду. В этом и состоит вся прелесть детства.
Ну вы и сами это прекрасно понимаете.
Так вот, родители взяли меня на какой-то праздник к своим друзьям, потому что меня не с кем было оставить. Во всем чертовом городе не нашлось ни единого человека, который согласился бы сидеть со мной весь день. Родителям моим и брать-то меня с собой не особо хотелось. Просто они боялись, что я что-то подожгу или упаду откуда-нибудь и разобью себе голову.

Сколько раз я не вспоминаю тот случай, я думаю, что лучше бы я остался дома и разбил себе голову...

Сколько раз я не вспоминаю тот случай, я думаю, что лучше бы я остался дома и разбил себе голову.
Потому что я был маленький и чертовски любопытный. И мне очень хотелось посмотреть на египетские пирамиды. Ну, или на сортир хотя бы. Мне было, в общем-то, все равно.
И так уж получилось, что увидел я первым делом не сортир и не пирамиды. Я не обратил никакого внимания на праздник, на которых мы пришли. Я полностью проигнорировал все и всех, включая собственных родителей и их друзей. Первым делом я обратил внимание на собачью будку в углу сада. Наверное, потому что в ней что-то шевелилось.


Большинство детей наивны. Они и не подозревают о том, что мир, в который тебя родили, не спросив твоего на этот счет мнения, может чем-то угрожать. Некоторое время это просто невозможно для того ребенка, за которым хоть как-то следили родители. Многие из-за этой наивности суют пальцы в розетки. Кому-то приходит в голову потрогать горячую кухонную плиту. Кому-то обязательно приспичит поиграть в Питера Пена, когда родители оставят открытым окно, чтобы проветрить комнату.
Все дело в детском любопытстве. И в наивности.
Вот и я был таким же, когда радостно бежал к будке. Внутри нее что-то шевелилось. Что-то безумно интересное, чего я раньше никогда не видел.
Ни родители, ни их друзья не успели, да и не смогли бы при всем желании остановить меня в тот момент. Когда до них дошло, что я полез в собачью будку, когда они бросились за мной, я уже протягивал руки внутрь.


Что меня отличает от большинства людей, так это то, что я совершенно отчетливо помню начало своей жизни. Настоящей жизни. Это был именно тот момент, когда я решил потрогать собачий нос. Это было тогда, когда передо мной показался теплый влажный собачий нос, и я захотел его схватить. Моя жизнь началась с собачьего носа.
Спасло меня лишь то, что пес был довольно старый. А также то, что я среагировал вовремя и единственно правильным образом.
Когда пес меня укусил, я что есть мочи заорал, пулей вылетел из будки и понесся в неизвестном мне направлении, оставляя за собой пятна крови, пылевой столб и разъяренного пса.
Честно признаться, я не помню, сколько времени я убегал от собаки. Может быть это длилось несколько минут, а может быть часов. А может быть и дней. Я этого не помню.
Зато я совершенно отчетливо помню страх, который погнал меня вперед. Это было самое яркое впечатление в моей жизни. Прыжки с парашютом, секс, рок-концерты - ничего того, что я переживал потом невозможно сравнить с тем страхом, который мной овладел тогда. Этот панический, дикий страх гнал меня вперед.
Не могу сказать точно, что именно меня спасло. Может быть отец, который вовремя поймал животное. Может быть то, что пес был настолько старый, что еле волочил свои кости по грешной земле. Может быть действительно выручили мои выдающиеся физические способности.
Результат был один.
Пулей я вылетел из будки, пересек двор и выбежал на улицу. Я бежал по проселочной дороге, вперед и вперед, без остановки. Я спотыкался, падал, поднимался и снова бежал, оглашая окресности воплями. "Вопленник бегущий". И все мне казалось, что вот-вот - и чертова псина вцепится в меня, повалит и сожрет на месте.
Потом врачи наложили мне чертову уйму швов, и это было больно. Но я уже знал, что в жизни бывет больно, и боль эта была такой бледной и невыразительной в сравнении с тем, что мне устроил этот проклятый пес.


На самом деле, собака укусила меня не очень сильно. Она укусила меня просто потому что кто-то забрался на ее территорию. И она была права. Будь я старой и дряхлой псиной, вяло ожидающей собственной кончины или следующей кормежки, я бы желал только одного. Я бы желал, чтобы меня просто оставили в покое. Чтобы дали мне спокойно дожить мой скромный кусок жизни и не трогали. И, конечно же, я бы здорово разозлился, если бы какой-нибудь карапуз лет трех-четырех, у которого вся жизнь впереди, полез ко мне в конуру и схватил меня за нос.
Да, я прекрасно понимаю эту собаку. Должен сказать, что в вопросах личной территории собаки мало чем отличаются от людей. Если в мою жизнь вломился бы кто-нибудь настолько же беспардонный и наглый, только для того, чтобы схватить меня за нос, я бы тоже покусал этого незваного гостя.
Честное слово, иногда мне становится действительно жаль этого пса.
Но факт все равно остается фактом. До сих пор вспоминаю эту погоню, и по-прежнему мне кажется, что я тогда победил. Я выиграл. Да, мне потом рассказали, что пес этот за мной вообще не гнался, что его сразу утихомирили и посадили на цепь, но я все равно выиграл. Там, внутри себя я остался победителем в погоне, где за мной гнался дикий разьяренный зверь, которого мое воображение превратило в чудовище из американских ужастиков.
То, о чем я сейчас рассказал, было самой большой глупостью в моей жизни. Самой большой глупостью, и одновременно самой большой победой. Самым важным уроком. Я уяснил с поразительной ясностью, что египетские пирамиды умеют кусаться, если потянуть их за нос.
Я думаю, что моя жизнь повернулась бы совершенно по-другому, если бы я свернул не на проселочную дорогу, а рванул бы прямо к родителям. Если бы мне не пришлось убегать целую бесконечность от воображаемого пса, может я не стал бы тем, кем являюсь сейчас.


Что меня отличает от большинства людей, так это то, что я совершенно четко помню, начало своей жизни, настоящей жизни. Это был тот момент, когда я понял, что слова бежать и существовать - это синонимы, разные оттенки одного и того же смысла. И совершенно неважно, что за тобой гонится - пес, сортир или египетская пирамида.
И я бежал. Всегда. Сколько себя помню - я бежал. В школе, где был лучшим легкоатлетом. На соревнованиях, где я побеждал, побеждал всегда. На улице. В колледже. В команде. Везде. И все потому, что когда я выходил на дорожку и судья неторопливо поднимал пистолет, чтобы дать старт, где-то далеко во времени и пространстве, как в замедленной сцене кинофильма, трехлетний мальчик протягивал руку, чтобы ухватить за нос старого пса.
Учился я, кстати, в школе отвратительно. Честно говоря, я ничего не смогу вам рассказать о решении квадратных уравнений, о делении клеток, о восстаниях крестьян или о правилах письма. Не смогу процитировать Шекспира или Флобера. Я думаю, что если передо мной встанет такая задача, то я просто убегу. И сделаю это очень хорошо.


Я бежал всегда. Когда-то мне пришло в голову ударить полицейского на улице и посмотреть, сможет ли меня догнать патруль. И знаете что? Стражи правопорядка мало чем отличаются от египетских пирамид. И сортиров.
Так было, когда я вышел на главную дорожку своей жизни. Люди видели беговую дорожку и легкоатлета, который шел первым в забеге. Где-то там, в разных концах света, люди сидели перед телеэранами и смотрели на невзрачного человека на беговой дорожке длиной в сорок два километра. На спортсмена, который уверенно шел к новому мировому рекорду. А на самом деле все они смотрели на проселочную дорогу в пыли, по которой отчаянно мчался маленький мальчик лет трех-четырех. А за ним гналась - не разобрать, то ли пирамида, то ли огромная собака. То ли вообще сортир. И этот маленький мальчик наконец увидел то, к чему все время бежал по этой дороге. Двадцать лет, всю жизнь, которую успел прожить, он бежал, спотыкаясь и крича, и, наконец, увидел. Увидел красную ленточку.


...Я собрал последние силы и, чувствуя как лопаются жилы, прыгнул грудью на ленту. Невесомая ленточка легко лопнула и я упал лицом в песок. В ужасе я обернулся назад, но не увидел на дороге ничего. Размазывая сопли и кровь по лицу, я смотрел на пустую пыльную проселочную дорогу, каких тысячи в каждом населенном пункте.
Только огромные собачьи следы в песке отличали эту дорогу от всех остальных. Они кончались как раз перед красным обрывком финишной ленточки, валявшимся в пыли. Этот маленький мальчик бежал, оказывается, целых двадцать чертовых лет.


Что меня отличает от большинства людей, так это то, что я совершенно отчетливо помню конец своей жизни. Настоящей жизни. Это был именно тот момент, когда я разорвал грудью красную ленточку. Это было тогда, когда передо мной показалась яркая красная полоса и я собрал остатки своих сил, чтобы броситься на нее. Моя жизнь закончилась красной ленточкой.
Удивленные и ошарашенные зрители на трибунах увидели как марафонец, установивший новый мировой рекорд, лежащий на земле за финишной чертой, тяжело дыша, с огромным трудом поднялся на четвереньки и... залаял.


На дворе стояла весна. Ветер приносил с собой пряный и свежий запах листвы.
Скрючившись, я сидел в конуре и пытался достать зубами блоху из подмышки. Я сбежал из больницы. Я сбежал от всех. У меня есть очень важная задача. Я должен встретить одного маленького мальчика.
Кто-то же ведь должен бежать?